Он весь во мгле и весь — подобье

Стихами отягченных губ,

С порога смотрит исподлобья,

Как ночь, на объясненья скуп.

Мне страшно этого субъекта,

Но одному ему вдогад,

Зачем, ненареченный некто,—

Я где-то взят им напрокат.

В «Поверх барьеров» та же идея вдохновенно вылилась в мгновенную образную формулу, за­нявшую, однако, место среди самых устойчивых «определений поэзии», данных Пастернаком:

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брыжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

(«Весна»)

Так рождался и складывался единственный в своем роде образ поэзии, сводимый к идее тео­ретического плана (искусство есть орган воспри­ятия) и одновременно вскрывающий глубокие и стихийные жизненные основания, на которых идея вырастала и осознавала себя. Широчайшим полем ее творческого осуществления стала поэ­зия Пастернака во всем объеме. Но и в пределах стихотворений, где поэзия сама является темой, тавтологическая настойчивость общей идеи пред­стает у Пастернака в разнообразии конкретных образных воплощений, ориентированных на оби­ходную «прозу» жизни и, конечно, на природу.

Поэзия, я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев:

Ты не осанка сладкогласна,

Ты

— лето с местом в третьем классе,

Ты — пригород, а не припев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях

И долго, долго, до зари

Кропают с кровель свой акростих,

Пуская в рифму пузыри.

(«Поэзия». 1922)

В ранних сборниках Пастернака этот образ поэзии пробивал себе дорогу среди других, отсто­явшихся в традиции. Есть здесь и райская лира {«Эдем»), и модернизированные поэтические за­столья («Пиршества»), и «нищенское ханство» поэтов-изгоев («Посвященье» в «Поверх барь­еров», впоследствии «Двор»).

И есть интереснейшая попытка — намек на живого современника как эталон чрезвычай­ных свойств и масштабов поэтического призва­ния,— «Мельницы» в «Поверх барьеров».

Стихотворение разворачивается как пейзаж, равно космический и очеловеченный. В тишине ночи, взрываемой лишь лаем собак, «семь тысяч звезд» ведут свой вечный безмолвный разговор, ассоциативно уподобленный невнятному бормо­танию старухи за вязаньем:

Как губы шепчут, как руки вяжут,

Как вздох невнятны,

как кисти дряхлы,

И кто узнает, и кто рас скажет —

Чем, в их минувшем, дело пахло?

И кто отважится, и кто» осмелится,

Звездами связанный, хоть палец высвободить .

В этом чутком затишье замерли мельницы.

Неподвижные — пока н е налетит «новый ветер».

Тогда просыпаются мельничные тени, Их мысли ворочаются, как жернова, И они огромны, как мысли гениев,

И тяжеловесны, как их слова;

И, как приближенные их, они приближены

Вплотную, саженные, к саженным глазам,

Плакучими тучами досуха выжженным

Наподобие общих -могильных ям.

И они перемалывают

царства проглоченные,

И, вращая белками, пылят облака —

И в подобные ночи под небом нет вотчины,

Чтоб бездомным глазам их была велика.

Ритм (с обязательной паузой внутри каждого стиха) — как тяжело-замедленные повороты мельничных крыльев. Это, надо полагать, входи­ло в задачу стихотворения. Но стихи «узнавае­мы» и в другом отношении. Почти портретными чертами («саженные глаза», «вращая белками») и не слишком скрытыми цитатами (ср.: «Ямами двух могил // вырылись на лице твоем глаза») здесь как бы воссоздается образ Маяковского; во всяком случае стихи, восходящие к реальным впечатлениям от харьковской степи, писались явно с мыслью о нем. Но мысль, обращенная на титанический образец, сохранила характерный для Пастернака поворот. Гении-мельницы в безветрие «окоченели на лунной исповеди», им нужна энергия, заключенная в самой природе, нужен ветер, чтобы прийти в работу -- «перема­лывать» и «проглатывать». Маяковский принят с поправкой на живую природу, самого Маяков­ского мало интересовавшую. «Воздушною ссудой живут ветряки»,— доскажет Пастернак в по­зднем варианте 1928 года. При переделке сти­хотворения, очень существенной, он снимет «ци­татные» места — зато напечатает «Мельницы» (в «Новом мире» в 1928 году) с посвящением Маяковскому. Ошибочно представление, весьма распространенное, будто Пастернак писал стихи, повинуясь мгновению, случаю, и столь же случайно, без участия разума, на уровне «первичных ощуще­ний», возникали в стихах сцепления слов. Можно, конечно, сослаться на него самого: «И чем слу­чайней, тем вернее // Слагаются стихи на­взрыд»,— сказано в самом начале («Февраль. Достать чернил и плакать! ») и потом многократ­но повторено на разные лады. Словесная игра, неистощимая детскость мировосприятия многими отмечались в его поэзии. «Он наделен каким-то вечным детством .» — знаменитые слова Ахма­товой, слова восхищенные и высокие, но в устах всезнающей «взрослости», с позиции превосход­ства, это «вечное (читай: затянувшееся) детство» нередко получало другой оттенок, другую оценку — благосклонно-снисходительную, а то и на­стороженную, осудительную.

Похожие статьи:

Образ Клима Самгина в романе М. Горького
Образ Клима Ивановича Самгина имеет огромное, еще не в полной степени оцененное, национальное и мировое значение. Это наиболее сложный, емкий и психологически тонкий образ во всем творчестве Горького. В романе нет ни одной сюжетной линии, ...

Шарлотта Бронте как мастер пейзажа
Шарлота Бронте проявила себя как блестящий мастер пейзажа. Она видела мир глазами художника, да она и была не только писателем, но и художником. Прекрасна и бесконечно разнообразна, описанная в ее романе природа северной Англии, все эти в ...

Переломный год
Чехова привез в Петербург Лейкин, издатель петербургского журнала «Осколки». В его доме он и остановился, получив «пару лошадей, отменный стол, даровые билеты во все театры» и будучи принужден выслушивать, какой должна быть литература. В ...