Приличьем скрашенный пророк

Я смело предаю позору –

Неумолим я и жесток.

М.Ю. Лермонтов

Грушницкий – представитель целого разряда людей – по выражению Белинского, – имя нарицательное. Он из числа тех, которые, по мнению Лермонтова, носят модную маску разочаровавшихся людей.

Меткую характеристику Грушницкому дает Печорин. Он, по его словам, позер, выдающий себя за романтического героя. «Его цель – сделаться героем романа», говорит он «пышными фразами, важно драпируя в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – его наслаждение».

С одной стороны, Грушницкий – реальный и весьма распространенный жизненный тип, с другой же – это до предела «овнешненный» двойник Печорина. Чем больше между ними внешнего сходства, тем разительнее их внутренняя полярность. Если Печорин – лицо, то Грушницкий – личина. Именно поэтому так непримиримо относится Печорин к Грушницкому.

Грушницкий по своей натуре мелок и завистлив; он не может простить Печорину того, что тот понял его сущность; он способен на любую подлость, способен нанести удар ножом в спину. Печорин это предчувствует и пишет в своем дневнике: «Я его так же не люблю: я чувствую, что мы когда‑нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать».

Печорин последовательно и неумолимо лишает Грушницкого его павлиньего наряда, снимает с него взятую напрокат трагическую мантию, ставя в истинно трагическую ситуацию, чтобы «докопаться» до его душевного ядра, разбудить в нем человеческое начало. При этом Печорин не дает себе ни малейших преимуществ в организуемых им жизненных «сюжетах», требующих от него, как и от его партнеров, максимального напряжения духовных и физических сил. В дуэли с Грушницким он преднамеренно ставит себя в более сложные и опасные условия, стремясь к объективности результатов своего смертельного эксперимента, в котором рискует жизнью не меньше, а больше противника. Благородство сочетается с беспощадностью: «Я решился, – говорит он по ходу их дуэльного и душевного поединка, – предоставить все выгоды Грушницкому; я решил испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия и тогда все устроилось бы к лучшему…». Однако тут же он справедливо замечает: «Но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать!» Казалось бы, Печорин здесь не сомневается: характер человека – это и есть его судьба. Печорину важно, чтобы выбор был сделан предельно свободно, из внутренних, а не из внешних побуждений и мотивов. Создавая по своей воле экстремальные пограничные ситуации, Печорин не вмешивается в принятие человеком решения, предоставляя ему возможность абсолютно свободного нравственного выбора, хотя совсем не безразличен к результатам. Так он замечает: «я с трепетом ждал ответ Грушницкого,… Если б Грушницкий не согласился, я бросился бы ему на шею». Это право свободного выбора он много раз предоставлял по ходу дуэли Грушницкому: «Теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделается убийцей, или, наконец, оставит свой подлый замысел и подвергнется со мной одинаковой опасности». Но Грушницкий все‑таки выстрелил: «пуля оцарапала мне колено» – комментирует Печорин. Теперь ответный удар за ним. И он беспощадно убивает противника. Окровавленный труп Грушницкого скатывается в пропасть. Но победа не доставляет никакой радости Григорию, свет меркнет в его глазах: «Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели».

Похожие статьи:

Особенности женских образов в литературе 17 в.. Ульяния Лазаревская как святая
Изменения традиционного жанра жития ярко прослеживаются в «Повести о Юлиании Лазаревской». Эта повесть является первой в древнерусской литературе биографией жен­щины-дворянки. Она была написана сыном Юлиании Дружиной Осорьиным, губным ста ...

Сущность трансграничности в произведении «Охота на Снарка»
Для того чтобы сделать понятным явление трансграничности в произведениях Кэрролла, следует рассмотреть одно из ярчайших произведений автора - «Охота на Снарка». «Охота на Снарка» вызвала массу недоуменных вопросов у читателей. Спустя два ...

Общая характеристика обстановки XVII века
В середине XVII века у московских верхов возникла иллюзия, что страна вступила в период стабилизации. Казалось, что Смута с ее идеологическим и социальным антагонизмом окончательно преодолена, что Россия вновь обрела вожделенную «тишину и ...